Стивен Кинг - Мистер Вкусняшка [=Мистер Вкусненький]
![Стивен Кинг - Мистер Вкусняшка [=Мистер Вкусненький]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
Обзор книги Стивен Кинг - Мистер Вкусняшка [=Мистер Вкусненький]
Стивен Кинг
Мистер Вкусняшка
[=Мистер Вкусненький]
От автора
Кто-то из моих двойников, фигурировавших в ранних романах — наверное, Бен Мирз в «Салимовом уделе» — говорил, что не стоит рассказывать об историях, которые ты планируешь написать. «Всё равно, что в песок ими пописать» — так он считал. Однако иногда, особенно когда я чувствую прилив энтузиазма, мне крайне сложно следовать собственному совету. Так было с «Мистером Вкусняшкой».
Когда я вкратце обрисовал идею рассказа одному приятелю, он внимательно меня выслушал и покачал головой. «Стив, мне не кажется, что ты можешь что-то новое про СПИД написать». Он помолчал и добавил: «Особенно как натурал».
Нет. Нет и нет. И еще раз: нет.
Мне ненавистна сама мысль о том, что ты не можешь написать о чем-то, если сам это не пережил, и не только потому, что тем самым предполагается ограниченность человеческого воображения, которое в принципе безгранично. Получается, что и преодолеть рамки собственной идентичности невозможно. Я отказываюсь это принимать, поскольку такая мысль приводит к тому, что настоящие перемены для людей недостижимы, как недостижима и эмпатия. Однако всё свидетельствует об обратном. Всякое случается, и перемены тоже. Если смогли помириться англичане и ирландцы, стоит верить в то, что однажды и у евреев с палестинцами тоже получится. Думаю, все согласны с тем, что перемены возникают только в результате упорного труда, но мало упорно трудиться, нужно еще и очень активно использовать воображение. Каково это — на самом деле оказаться в шкуре того парня или этой девчонки?
И кстати, я никогда не собирался писать историю про СПИД или геев — это всего лишь оболочка для рассказа. Я хотел написать о могучей, животной движущей силе секса. Эта сила, как мне кажется, сама по себе превыше любой ориентации, особенно в молодости. В какой-то момент — в счастливую ночь или в проклятую, в хорошем месте или в плохом — желание даст о себе знать так, что его нельзя будет игнорировать. Предосторожности забыты напрочь. Здравый смысл отправлен к черту. Риск не имеет значения.
Вот об этом я хотел написать.
Мистер Вкусняшка
Дэйв Кэлхун помогал Ольге Глуховой возводить Эйфелеву башню. Они занимались этим уже шестое утро подряд, шестое раннее утро, в общем зале дома престарелых в Лэйквью. Они были там далеко не одни — старики встают рано. Огромный плоский экран в дальнем конце комнаты начинал нести обычную столь любезную обывателям чушь с канала Fox News в пять тридцать, и многие жильцы смотрели на него, раскрыв рты.
«Ага». — сказала Ольга — «Вот этот я искала». Она уложила кусочек балки в середину шедевра Густава Эйфеля, сделанного — как было сказано на задней стороне коробки — из металлолома.
Дэйв услышал постукивание трости позади себя и поприветствовал вновь прибывшего, не поворачивая головы. «Доброе утро, Олли. Ты рано сегодня». В молодости Дэйв ни за что бы не поверил, что можно опознать человека по звуку его трости, но в молодости он и не думал, что свои дни на этой планете он окончит в месте, где так много людей ими пользуется.
«И тебе доброго утра» — сказал Олли Франклин. — «И тебе, Ольга».
Она кратко взглянула на него, затем вернулась к своему паззлу — из тысячи фрагментов, как было написано на коробке. Большинство из них уже были на своих местах. «Чертовы балки. Они плывут передо мной каждый раз, как я закрываю глаза. Пойду-ка я покурю, разбужу свои легкие».
Вообще-то курение в Лэйквью было воспрещено, но Ольге и еще нескольким стойким оловянным солдатикам позволялось прошмыгнуть через кухню в разгрузочное помещение, где имелась жестянка для окурков. Она встала, покачнулась, выругалась не то по-русски, не то по-польски, удержала равновесие и зашаркала к выходу. Затем остановилась, оглянулась на Дэйва и нахмурилась. «Оставь мне чуть-чуть, Боб. Обещаешь?»
Он поднял руку с раскрытой ладонью. «Бог свидетель».
Удовлетворенная, она пошаркала дальше, роясь в кармане своего бесформенного платья в поисках сигарет и зажигалки.
Олли поднял брови. «С каких пор ты Боб?»
«Это её муж. Ты помнишь его. Приехал вместе с ней, умер два года назад».
«А. Точно. А сейчас она стала забывать об этом. Очень плохо».
Дэйв пожал плечами. «Ей осенью будет девяносто, если доживёт. Она имеет право что-то иногда перепутать. И погляди сюда». Он показал на пазл, занимавший весь карточный стол. «Большую часть она собрала сама. Я только помогал.»
Олли, который в том, что он называл настоящей жизнью, был графическим дизайнером, мрачно посмотрел на почти законченный пазл. «Эйфелева башня. Ты знаешь, что когда её строили, художники организовали протест?»
«Нет, но я не удивлен. Французы».
«Писатель Леон Блуа[1] назвал ее ужасным уличным фонарем».
Кэлхун взглянул на пазл, увидел, что имел в виду Блуа, и рассмеялся. Действительно было похоже на уличный фонарь. Что-то в этом роде.
«Кто-то из художников или писателей — не помню, кто — утверждал, что лучший вид на Париж — с Эйфелевой башни, потому что это единственный вид Парижа, где самой этой башни нет». Олли наклонился ниже, одной рукой держа трость, вторую прижимая к спине, будто пытаясь не дать ей развалиться. Его взгляд переместился с пазла на россыпь оставшихся фрагментов, которых было около сотни, затем обратно на пазл. «Хьюстон, у тебя, кажется, проблемы».
Дэйв уже начал это подозревать. «Если ты прав, это испортит Ольге весь день.»
«Ей следовало этого ожидать. Как ты думаешь, сколько раз этот вариант Эйфелевой башни собирали и разбирали обратно? Старики беспечны, как подростки». Он выпрямился. «Прогуляешься со мной по саду? Я хочу кое-что отдать тебе. И кое-что сказать».
Дэйв внимательно посмотрел на Олли. «У тебя всё в порядке?»
Олли предпочел не отвечать. «Пойдем на улицу. Утро такое прекрасное. Теплеет.»
Он направился во внутренний дворик, его трость выстукивала все тот же знакомый ритм «раз-два-три». Проходя мимо компании пьющих кофе телезрителей, он приветственно помахал им. Дэйв проследовал за ним охотно, но был несколько заинтригован.
II
Лэйквью был выстроен в форме буквы U, общий зал находился между двух крыльев, в которых располагались «номера для проживания с уходом», каждый из которых состоял из гостиной, спальни и своего рода ванной, оборудованной душевым креслом и поручнями. Номера обходились недешево. Несмотря на то, что многие жильцы не всегда могли контролировать свой мочевой пузырь (Дэйв сам столкнулся с ночными проблемами вскоре после того, как ему исполнилось восемьдесят три, и с тех пор держал упаковку подгузников на верхней полке в шкафу), в помещениях не пахло мочой и Лизолом[2]. В комнатах также было спутниковое телевидение, в каждом крыле был буфет, и дважды в месяц проводились вечеринки с вином. С учетом всего, думал Дэйв, это вполне милое место для тех, чьи дни уже сочтены.
В саду между двумя половинами здания бушевало — почти оргазмически — раннее лето. Дорожки извивались, центральный фонтан бурно плескался. Бурная растительность была, тем не менее, аккуратно подстрижена и ухожена. Повсюду находились телефоны, по которым гуляющий, почувствовав перебои в дыхании или слабость в ногах, мог позвонить и попросить помощи. Чуть позже в саду народу прибавится, когда те, кто еще спит (или в общем зале получает свою дозу Fox News) выйдут, чтобы насладиться погодой, пока еще не стало жарко, но сейчас сад принадлежал Дэйву и Олли.
Когда они прошли сквозь двойные двери и по ступенькам добрались до внутреннего дворика, вымощенного плиткой (оба спускались с осторожностью), Олли остановился и начал рыться в глубоком кармане своей клетчатой спортивной куртки. Он вытащил оттуда серебряные карманные часы на толстой серебряной цепи и передал их Дэйву.
— Я хочу, чтобы ты взял их. Они принадлежали моему прадеду. Судя по гравировке под крышкой, он купил их, или ему их подарили в 1890 году.
Дэйв уставился на часы, раскачивающиеся в слегка подрагивавшей руке Олли Франклина, как на амулет гипнотизера, с удивлением и ужасом. «Я не могу их взять».
Терпеливо, как будто объясняя ребенку, Олли сказал: «Ты можешь, раз я тебе их даю. И я видел много раз, как ты восхищенно смотрел на них».
— Это фамильная ценность!
— Вот именно, и мой брат заберет их, если они будут в моих вещах, когда я умру. Что я и собираюсь сделать, причем довольно скоро. Возможно, сегодня ночью. Наверняка в течение ближайших дней.
Дэйв не знал, что сказать.
Тем же терпеливым тоном Олли продолжил:
— Мой брат Том гроша ломаного не стоит. Я никогда ему этого не говорил, это было бы жестоко, но я говорил это тебе много раз. Говорил же?
